Саласпилс. Как умирали дети
Промелькнула тут картинка в интернете: древний-предревний старичок надел военную форму и отправился на парад. Все бы ничего, только парад проходил в Риге и был в поддержку нацистов.
Факты о том, что латыши расстреливали советских военнопленных, что с удовольствием сжигали русские и белорусские деревни вместе с жителями, – подтверждены и советскими, и западными историками. Сегодня речь о другом – о месте смерти, ужаса и слез – детском концентрационном лагере Саласпилс.
В октябре 1941 года неподалеку от латышского городка Саласпилс началось строительство трудового лагеря. Территория площадью более 30 гектаров была обнесена колючей проволокой, а вскоре пришли и эшелоны с теми, чьи руки возвели бараки, лазарет, административные здания и...печи крематория.
В вагонах для скота привозили попавших в плен советских солдат и офицеров, евреев, немецких и латышских антифашистов. Привезли людей на пустое место и дождливую прибалтийскую осень и промозглую зиму они встретили под открытым небом.
Узников почти не кормили. Вырвана была вся трава под ногами, выкопаны все корешки, съедены лохмотья, в которые превратилась военная форма и гражданская одежда.
Большинство ту первую, страшную зиму перенести не смогло.
Саласпилс был не единым лагерем, а лагерным комплексом, поэтому данные о замученных здесь людях разнятся. Согласно первоначальным источникам здесь погибло более ста тысяч человек. Почему первоначальным? Об этом скажем позднее.
О том, как обращались с заключёнными, становится ясным из воспоминаний немногих выживших свидетелей. Таким был Иван Сырцов, которому едва исполнилось четырнадцать.
В конце лагеря двигалось несколько оборванных и утомлённых людей. На груди и на спине у них были круглые белые нашивки. У некоторых на шее висела доска с надписью «Fluchting» («Беглец»). Люди шли парами, у каждой пары на плечах была длинная жердь. На ней – объемная посудина, наполненная содержимым лагерной уборной. Содержимое выносили и выливали на пустую окраину лагеря. Позже узнали, что эту ношу каторжники были вынуждены таскать 14 часов в сутки... Отдыхать им не разрешалось. Люди должны были весь день находиться в движении. И двигались – до тех пор, пока не падали с ног. Это были заключённые, за разные провинности зачисленные в так называемую «штрафную группу».
Вновь прибывших отправляли в «баню» с холодной водой, потом в изоляционный барак.
Нар не было, лежали и сидели на полу, где была настроена гнилая солома. Поместили в барак около трехсот человек. На все это количество людей в бараке было два туалета. На улицу десять суток никого не выпускали.
Все это страшно, все это невозможно представить, но есть и ещё более ужасный факт. Часть лагерного комплекса была д е т с к о й. И именно таким он и остался в истории Великой Отечественной войны. Сюда попали и груднички, и малыши 2-3 лет, и подростки. Как бесплатную рабочую силу их почти не использовали. Предназначение детей было в другом.
Измученные, оторванные от родителей малыши, были для фашистов не более чем контейнерами со свежей, не испорченной никотином и алкоголем кровью. Кровью, так необходимой раненым немецким офицерам и солдатам для поправки здоровья.
Руководил забором детской крови «Доктор Смерть», Отто Майзнер и самым страшным было время, когда на пороге детского барака появлялся этот человек в белом халате.
«Всем вытянуть руки», – раздавался приказ надзирательницы. А на столе в это время врач нарочито медленно раскладывал медицинские инструменты. В худые детские ручки входили иглы, и капля за каплей стекала в пробирки кровь, капля за каплей уходили детские жизни.
Недавно прибывшие дети начинали кричать, плакать, пытались сопротивляться. Что ж, разговор был коротким: их привязывали к столу и крови забирали в два раза больше.
Из пищи маленькие узники получали в день 100 граммов хлеба и поллитра похлёбки из гнилых овощей, в которой часто плавали черви.
И был страшный угол в детском бараке, где лежали совсем маленькие. После забора крови у них не было сил даже плакать, и они тихонько умирали.
Обессиленных умирающих детей отправляли в крематорий или просто кидали в канаву за территорией лагеря. И среди трупов были и ещё живые малыши.
О том, как привозили в Саласпилс детей, вспоминала Акилина Лелис, женщина, которая прошла Срочную и Центральную тюрьмы, Саласпилс, Равенсбрюк, Бельциг и чьего суда Карлиса расстреляли фашисты. В Саласпилсе она работала в детском бараке.
В баню гнали всех вместе, мужчин, женщин и детей. Мы слышали, как плакали дети, прижимаясь к матерям, чтобы согреться. Как спасти крошек от ледяного ветра! Матери со слезами на глазах прижимали к себе малышей, растирали и гладили голыми окоченевшими руками. Старшие кое-как брели сами. Голыми они должны были пройти километр туда и обратно. Многие малыши не дожили и до утра. Кое-кто из младенцев замёрз на обратном пути, и несчастные матери напрасно своим дыханием старались своим дыханием раздуть искорку уже угасшей жизни. А оставшихся в живых отняли у родителей.
Отныне у них не было имён, только номер, выбитый на лето не, который носился постоянно. Им нельзя было плакать и кричать, можно было вспоминать дом и мечтать, что когда-нибудь мама вернётся, а ты крепко-крепко прижмешься к ней.
Ужас лагеря был постоянным, ежедневным. Утро в детском бараке начиналось с прихода надзирательницы-латышки, блондинки в высоких сапогах, в пилотке и с плеткой. На латышском она спрашивала у детей, какого хлеба они хотят, белого или черного. И если ребенок отвечал «белого», она избивала его до потери сознания.
Фашисты избивали детей «просто так», за то, что не посмотрел в лицо или взгляд был слишком дерзким. А за самую ничтожную нет, даже не провинность, – шалость, отдавали их на растерзание собакам. Строили детей шеренгой, выводили перед строем провинившегося и спускали псов. А те, подчиняясь командам, набрасывались на беззащитных, вырывая куски мяса. Вылечить такие раны без перевязок, без лекарств было невозможно.
Иногда офицеры устраивали и такую потеху: заходили в детский барак и раздавали конфеты.
Не взять было нельзя – неповиновение грозило расстрелом.
Взять – невозможно, ибо начинкой лакомства был мышьяк.
Доктор Менгеле давно стал притчей во языцех. Но Отто Майзнер не отставал от «коллеги». Свои «опыты» он проводил и над взрослыми заключёнными и над детьми. Вот только один из его экспериментов: отрезать руку или ногу у взрослого заключённого и ребенка, затем пришить их назад и тщательно, с немецкой педантичностью вести записи: «с какой скоростью происходит отторжение конечности у разных по возрасту индивидов». В день от этих опытов умирало до 150 ребятишек.
В 44-м стало окончательно ясно, что нацистов ждёт неминуемое воздаяние. И никак нельзя было допустить, чтобы русские узнали, что творилось в «трудовом лагере». Сжигались документы и бараки, раскрывались могилы, а трупы уничтожались огнем.
Все лето 44 нам нечем было дышать. Сжигали и расстреливали каждый день. Вонь стояла страшная от данного человеческого мяса.
И всё-таки, когда Советская армия вошла в Саласпилс и началось следствие по делу о зверствах фашистов, были обнаружены могилы с десятками трупов детей.
А теперь латыши заново переписывают историю лагеря. По новым (латышским!) данным здесь погибло всего «до двух тысяч человек причем из смерть никак не была связана с трудом или условиями жизни».
Вот мол, мы привезли всяких там...отщепенцев, чтобы они своим доблестным трудом исправили прежние грехи. Всячески о них заботились, кормили, поили, лечили. Ан нет, чего-то они стали умирать. Но ведь администрация лагеря здесь совершенно ни при чем.
Апофеозом же стала фраза: «Пусть русские замолчат, это не Освенцим».
Да, не Освенцим... А под прибалтийскими соснами ещё лежат останки русских, белорусских, еврейских детей. А старички в военной форме ходят на парад и тянут руку в нацистском приветствии.
Если вам понравилась публикация, поставьте, пожалуйста, пальчик вверх. Вам не трудно, а нам приятно. И заходите на канал, мы стараемся, чтобы здесь было интересно.